Три сосны

 Винни-Пух заблудился в трёх соснах, а я заблуждалась в трёх очевидных трактовках.

В детстве я часто смотрела телевизор, а каналов было всего два. Поэтому не удивительно, что очень долгое время я практически не пропускала выпуски «Поля чудес». К слову, раньше они были гораздо более интеллектуальными... Впрочем, речь не о том, а о супер-игре — последнем туре «Поля чудес». Напоминаю: там у игрока есть минута на обдумывание ответа. И Якубович в завершении этой минуты всегда говорил: «Ваше время истекло». Я класса до третьего не могла понять, как связано время со стеклом — ведь мне слышалось «Ваше время и стекло».

Ещё одна страсть моего телевизионного детства — бразильские сериалы. Не то, чтобы я их любила, но их смотрела бабушка, а я так, за компанию. И вот там довольно часто встречалась формулировка «Носить ребёнка под сердцем». Очень много времени прошло, прежде чем я поняла, в чём подвох. «Под сердцем» — это же в животе. Живот ниже сердца. Но я же думала, что «под сердцем» — это где-то между сердцем и позвоночником, поэтому такое физиологическое недоразумение списывала на плохой перевод.

Последняя моя лингвистическая «сосна» вообще растёт не в одиночку, а рядом с такой же сосной моей младшенькой. У нас мама работает в конторе сахарного завода, и мы в школьном возрасте часто бывали у неё в кабинете. И вот среди разнообразных разговоров, сленга и специфических слов с завидной периодичностью появлялось слово «вредность»: «Тань, ты вредность уже посчитала? А вредность уже ввели? Сколько там получается по вредности?» — и другие подобные формулировки. Не смея спросить, о чём речь, я почему-то решила, что «вредность» — это особо сбоящий кусок в 1:С, который высчитывают в последнюю очередь, потому что в нём всегда ошибки, то бишь, этот кусок «вредный». Тем временем Натка где-то услышала словосочетание «выдавать молоко за вредность». Сестра решила, что молоко дают самым вредным работникам, чтобы они становились добрее. Каково же было наше разочарование, когда выяснилось, что «вредность» — это характеристика особо опасного производства, за которую положены дополнительные деньги в зарплату и/или молоко...

Журналистика как проступок

Я, конечно, знаю, что к журналистике 90% моих близких и далёких относятся скептически. Не секрет для меня, что кто-то эту деятельность и профессией-то не считает. Но одно дело — «вроде как знать», и совсем другое — когда тебе тычут журналистикой в лицо, как твоим главным жизненным проступком.

Нiкому то не треба

Тартак — Нiкому то не треба

Четыре года назад моя бабушка была первым в моём окружении «противником» журодеятельности: «Люб, их же убивают постоянно, ты только телевизор посмотри». Бабушка и до сих пор насторожена, но она как-то больше за мою жизнь переживает, нежели за то, о чём пекутся остальные.

Где-то в конце мая мы говорили с мамой о том, как Натка устаёт в школе. Я предлагала не давить на сестру, и позволить ей не сдавать пару выборочных экзаменов — пусть сдаст самое главное для поступления в БГТУ, а остальное нафиг, раз уже окончательно выбрали вуз. Мама другого мнения: она считает, что поступать надо везде, где только есть возможность. Среди всего прочего она заметила: «Я не понимаю, от чего ты Натку сейчас защитить хочешь? Выключай своего защитника, журналиста, борца за справедливость». Меня тогда удивил синонимический ряд, в котором оказался журналист.


А буквально на днях мы жутко рассорились с моим некогда очень близким человеком. Поругались, конечно, из-за моей глупости: чёрт дёрнул ляпнуть, что у меня, в отличие от него, диплом настоящий, а не формальный, и что зачёты в нём заслуженные, а не купленные. Тут его, конечно, прорвало: «А чем твой диплом полезен? Официально показывает, что ты теперь можешь делать умный вид и телепать языком?». И отключился — разговор состоялся в сети. Я, поразмыслив буквально минут десять о произошедшем, пошла в Контакт и написала ему от всей души, что была не права, и что не мне судить о его профессии. Хотела сказать, что и не ему о моей судить, но кто ж такое говорит, когда идёт мириться... Он ответил. Сказал, что мне не за что извиняться, потому что у меня «желание показать, что все вокруг лохи, одна ты умная» — не новость, и что в этот раз он просто отмалчиваться не стал. Вот так, значит.

Веселі події – результати сумні

Тартак — Тарамтаратiда

Сегодня произошла ещё одна неприятная штука. Сидим с Наткой на огороде, пропалываем огурчики. На соседнем участке с нашим строится дом. Времянка уже готова, и в ней, по всей видимости, кто-то обитает. Точнее сказать, «по всей слышимости»: оттуда раздаётся жуткий детский вой, мерный стук чего-то тупого о что-то звонкое, мужское пьяное рычание и какие-то совершенно обезумевшие женские вопли: «Пусть ребёнок не плааааачет... Пусть ребёнок не плааачет...» — к которым через некоторое время подключается неожиданное для такого контекста слово, — «ПОЖАЛУЙСТА, пусть ребёнок не плаааачет...». Переглядываемся с сестрой, но продолжаем рвать траву. В какой-то момент с очередным глухим стуком всё в доме вдруг замолкает, даже детский плач. Мы разговариваем о чём-то отвлечённом, делая вид, что нам этот исчезнувший фон по барабану. На самом деле лично я прислушиваюсь к этому радиоспектаклю с мыслью «Как бы чего не вышло».

Вышло. Выбежало. Баба в длинном жёлтом платье, прижимающая к груди какой-то свёрток, вывалилась из двери времянки с перекошенным зарёванным лицом. Следом за ней перед нами оказался совершенно голый мужик, прыжком догнавший беглянку. Вцепившись ей в плечо, он стал тянуть её обратно. В доме снова заорал ребёнок, мужик матерился, а баба вопила: «Юра, скорее сюда! Юра, скорее сюда!». Гомон стоял, как в «Родимом пятне», поставленном «Новой сценой-2» в «Лоскутах», когда массовка режет воображаемых «свиней» — пятилитровки с красной водой.

У нас с сестрой билеты на этот спектакль оказались в партере: буквально через межу. Лично мне сразу захотелось антракта. «Линяем, Натка, линяем», — бросая ведро на грядку, я подтолкнула в спину сестру и мы быстрым шагом свалили с огорода. По пути я доставала мобильник, и умудрилась только с третьего раза набрать три заветные цифры: 112. Заявку приняли, записали мой номер и фамилию, сказали ждать участкового. Мы сели на крыльце гаража (всё развернулось не дома, а на стройке), прислушиваясь к тому, что происходит на огороде. Там вроде затихло.

Минут через семь приехали папа и мама. В двух словах я им объяснила, что произошло. Мама сразу сказала: «Отправляйтесь домой, я скажу, если что, что это я вызвала». Смотрела при этом так, как будто я сейчас выпила при всех литр водки, сплясала стриптиз на столе, а ей теперь за это отвечать. Папа сказал: «Испугались? Ну, приедет — разберёмся. Если что — это я тебе сказал позвонить». Потом подумал и добавил: «Хорошо, что вы у меня такие выросли, не привыкли к ТАКОМУ».

Ещё минут через десять приехал участковый. Мама сверкнула на нас с Наткой глазами, мы запрыгнули на велосипеды и скрылись в известном направлении: домой. Родители, когда вернулись, рассказали, что участковому на стук так никто и не открыл. Вроде как улеглось. А чуть позже мама, когда никого рядом не было, сказала, что этот мужик пригрозил, что ей не поздоровится за то, что она «стукнула участку». А ещё чуть позже папа, когда рядом никого не было, сказал мне: «Ты сперва думай, а потом делай. В деревне, когда сосед крадёт и тащит, его сосед молчит. Потому что это — деревня. Тут тебе не город. Теперь, пока я ему морду не набью, вам на стройку нельзя будет спокойно ходить. Я, конечно, понимаю, что из тебя так и прёт, но ты не на журналистском расследовании — ты на своём огороде». Стало жутко неприятно. До слёз.

Жити, а не грати роль

Тартак — Атомна помпа

Что же получается? То есть, когда ты звонишь в полицию, чтобы предотвратить драку, в тебе говорит не здравый смысл, а желание журналистского расследования? Тогда выходит, что журналист — это просто трус, беспокоящийся о чьём-то незавидном будущем. Вряд ли гипотеза подтвердится.

Предположим, звонил в полицию сегодня не бакалавр журналистики, а двадцатилетняя девушка. Проснулся материнский инстинкт (ребёнок же кричит!), женская солидарность (бабу бьют!), страх (нас с Наткой тоже побьют!) или желание жить в спокойствии (драка на моём огороде? В моих огурцах?!)... Так? Тогда зачем папа приписал сюда именно журналистику? Чтобы лишний раз задеть? Или всё же потому, что ни страх, ни солидарность, ни другие чувства русскую современную студентку не заставят набрать три цифры на мобильнике, только если она не с журфака...

А вдруг сегодня в полицию никто вообще не звонил? Не было этого случая. Семейство вернулось в дом, одело на мужика штаны, успокоило ребёнка, умыло сиреневатую лицом бабу... Дачницы снова сели на грядку полоть огурцы и не вспоминали даже о произошедшем, об услышанном и увиденном... Так разве тоже бывает? Так ДОЛЖНО быть?

Кто-то обязательно должен быть прав. Если папа — то журналисты мешают людям жить и по-своему устраивать личную жизнь. Более того, журналисты наживают неприятностей своим родным. Для этого и существуют. Если прав Тёма, то журналисты — представители никому не нужной профессии, цель которой — самоутверждаться за счёт унижения других. Если права бабушка, угрозы мужика в скором времени воплотятся, и папе придётся бить ему морду.

А какая у меня правда? Я не знаю. У меня стоит на полке синий диплом об окончании журфака, у меня две папки творческого досье, 66 страниц дипломного исследования конфликтных текстов, четыре года теоретических дисциплин, работа при кафедре, какие-то левые проекты вроде «Медиаполигона» и «Журнала за 24 часа»... Всё это у меня есть — а правды и нет. Кто такой журналист? Разве это я?